там и тогда | проводник, или записки бомжа

Посвящается Известно Кому.

Я люблю смотреть, как солнце поднимается над пустыми улицами, пока приятная легкость во всех моих членах еще не превратилась в похмельную тяжесть. Я сижу на крыше, как Карлсон, и жду. Наблюдаю. Прозрачный воздух начинает разъедать кислота моего похмелья. Время становится густым и липким, как патока. Появляются люди. Они выглядят так, словно только что созданы.

Они стряхивают с себя обрывки снов и секса, на бегу надевая привычные маски... лики... солнечные блики велики им. С крыши они выглядят карликами - для меня наступает время мизантропии и аллитераций. Раздражения не вызывает только натужный звук мотора - парень из близлежащего офиса безуспешно пытается завести свою машину, рождающую ассоциации с вьетнамской войной.

У меня короткий период полураспада. Стоит лишь надавить пальцами на глазное яблоко, и я исчезаю, растворившись в молочном тумане оборванной фразы. Во мне слишком много поэтичного мусора: в мое время не было панков. Они появились позднее, и мне не удалось это предотвратить.

На улицах становится шумно, и мизантропия достигает своего пика, плавно переходя в околопараноидальное состояние. Мне начинает казаться, что люди проходят сквозь меня, забирая с собой частицу моей рассветной прозрачности; но мне некуда бежать, и остается только гадать: каким образом они добираются до моей тёплой крыши, оставаясь там, внизу. Прозрачность исчезает, унося с собой остатки очарования. Я делаю последнюю попытку сыграть песнь любви на солнечных струнах, но вспоминаю, что не умею. Поэтому я иду за пивом. Когда я пью пиво, у меня всегда возникает один и тот же вопрос: почему стол для домино в нашем дворе зеленого цвета?

Постепенно наступает жара. Солнце становится источником белесого лазера. О возвращении на крышу не может быть и речи: я не хочу прожечь штаны.

Днем мне всегда жарко, даже теперь, в октябре. Они раскрывают зонты и кутаются в плащи, а я боюсь испечься в лучах невидимого за тучами солнца. Это просто феноменально.

Вчера мне попалась странная пара. Ему - лет двадцать. В глазах - следы всех комплексов, которые я могу себе представить. Он что-то говорил о даосизме. Она слушала его так, словно он выносил ей приговор. Я сразу узнал в ней наблюдателя.

Они сели за наш зеленый стол. Мне это показалось важным - сам не знаю, почему. Наверное, потому, что под столом лежал я, спасаясь от жары. Какое-то время они сидели молча, потом он ударил ее зонтом и ушел. Она ушла тоже, но в другую сторону. Сейчас я снова лежу под столом и жду их. Я знаю, что они не придут еще лет двести, но все-таки жду. Занимаюсь имитативной магией.

Наверное, я зря о них думаю. Ничего в этой паре особенного нет. Но при одном воспоминании о том парне мне хочется повеситься - он похож на белую мышь, ставшую исследователем. Пять часов. Пора пить чай. Чая нет. Зато есть портвейн. Значит, пора пить портвейн. Сахароза валится на пол из чашки. Белое, белое, белое... Белый свет, проходя через призму, раскладывается на спектр. Семь дорожек радуги. Каждый охотник желает знать, где сидит шаман...

Наблюдатель никогда не участвует в процессе. На него наложили вето, и он умер в ванне. Но он оказался бессмертным, как горец. Дайте мне еще портвейна. Нет, я не могу стоять в очереди, я ветеран Вьетнама. Ах, ехать во Вьетнам? Но ведь война уже кончилась. Да, около тридцати лет назад. Что? Мне не дашь больше двадцати семи лет? Так я больше и не прошу! Я прошу бутылку портвейна. Алкоголик? Никак нет, просто поэт. И в очередь не встану. Да потому что у меня нет ног. Ах, это? Это виртуальные протезы. я весь состою из таких. Нет, это не важно. Как насчет портвейна? Ну, наконец-то. покорнейше благодарю.

Как рано стало темнеть. Всего восемь часов, а я уже носа своего не вижу. Почему же они не идут?

Я понял, что в них не так. Они слишком серьёзны. Оба. Он первый это поймет и больше сюда не придет. Им страшно и тошно вместе.

Девять часов. Они уже не появятся. Я не верю в сказки. У меня есть портвейн и зеленый стол. Плевать мне на них.

Она пришла. Одна. Я ничего не понимаю. Она сказала, что уже не боится меня, потому что на шоссе горят оранжевые фонари. Она меня с кем-то путает?

Мы пьем уже четвертую бутылку. Она называет меня его именем и поет песни. Она умеет играть на лунных лучах. Завидую.

Она только что ушла, сказав, что опаздывает на работу. Семь часов утра. Я сижу на крыше и жду рассвета. Впервые в жизни мне не важно, что я - наблюдатель. Впервые в жизни мне нет дела до рассвета. Не удивлюсь, если он вообще не наступит.

Прозрачность в этом мире невозможна в принципе. Время не может быть липким, потому что его просто не существует. Какая разница, сколько я пробыл с ней: ночь, двадцать четыре дня или полгода? Я подарил ей зеленый стол. Этого достаточно для того, чтобы она пропала в Ведьминой Роще.

Когда на улице появятся первые люди, я уйду в свой субтропический июль. Насовсем. Скоро ее приятель тоже придет посмотреть на шоссе, освещенное оранжевыми фонарями. Но будет поздно - для него, для нее и для меня.

Потому что я вспомнил его. Он смотрел на меня из всех зеркал когда-то.

Я стал солипсистом наоборот: реальны только он и она. Когда она родилась, ее положили на стол, покрытый зеленой клеенкой. С этого все и началось. Я - фантом, она придумала меня вместо того, другого. Ее любовь материализует призраков и одушевляет междометия.

Она устала от меня. Я исчезаю.